литературы двадцатого века.
Я пыталась отдавать справедливую дань политическим темам. Вместе с «Великим Гэтсби» и «Прощай, оружие» преподавала произведения Максима Горького и Майка Голда. Все дни я проводила в книжных магазинах, выстроившихся в ряд на улице напротив университета. На этой улице – сейчас она называется бульвар Революции – находились все главные книжные магазины и издательства Тегерана. Было так приятно переходить от одного к другому и натыкаться на внезапные жемчужины, порекомендованные продавцом или кем-то из покупателей, или с удивлением обнаруживать, что кто-то знает малоизвестного английского писателя Генри Грина [28].
В разгар судорожных приготовлений к занятиям меня вызывали в университет по вопросам, не относящимся к семинарам и книгам. Почти каждую неделю, а бывало, и каждый день у нас проводились демонстрации или собрания, и нас тянуло к ним, как магнитом, хотели мы этого или нет.
Одно воспоминание подкрадывается беспричинно и предательски, дразняще витая в памяти. С чашкой кофе в одной руке и блокнотом и ручкой в другой я стояла, готовясь выйти на балкон и там поработать над программой занятий. Зазвонил телефон. Я услышала взволнованный тревожный голос подруги. Она спрашивала, слышала ли я, что умер аятолла Талегани, очень популярный и противоречивый священнослужитель, один из ключевых фигур Исламской революции. Он был относительно молодым радикалом, и уже ходили слухи, что его убили. Организовали траурное шествие, начинавшееся от Тегеранского университета.
Не помню, сколько времени прошло от звонка до моего приезда ко входу в университет – наверно, около часа. На подъезде была пробка. Мы с Биджаном вышли из такси в районе университета и пошли пешком. По какой-то причине через некоторое время, словно подталкиваемые невидимой силой, мы перешли на бег. Огромная толпа скорбящих заблокировала улицы, ведущие к университету. Рассказывали, что между муджахидинами [29] – религиозными радикалами, объявившими себя духовными и политическими наследниками Талегани, – и сторонниками «партии Аллаха», Хезболлы, состоящей из фанатиков и членов «комитетов бдительности», вознамерившихся установить на Земле закон Божий, разразилась драка. Дрались за честь нести тело Талегани. Многие плакали, били себя в грудь и по голове и кричали: «Сегодня день скорби! Сегодня Талегани отправился в рай».
В течение последующих двух десятилетий подобные возгласы звучали еще не раз, свидетельствуя о том, что смерть следовала за отцами революции по пятам. На похоронах Талегани я впервые испытала отчаянное, оргиастическое удовольствие от данной разновидности публичной скорби: похоронные шествия были редкой возможностью открыто толкаться, касаться друг друга, делиться эмоциями, не сдерживаясь и не чувствуя вину. Воздух был пропитан диким, почти сексуальным возбуждением. Позже, увидев лозунг Хомейни, гласивший, что Исламская республика зиждется на похоронных церемониях, я готова была подтвердить, что это правда.
В тот день мне встретилось много людей, которые появлялись и исчезали, как персонажи мультфильма. Там ли я увидела Фариде? Она принадлежала к крайне радикальной левой группировке – нас познакомил брат, знакомый с ее товарищами, он думал, она поможет мне освоиться в Тегеране. Она мелькнула перед моими глазами на долю секунды, как всегда, занятая делом, готовая атаковать кого-то или что-то; я увидела ее и тут же потеряла из виду.
Я стояла в центре водоворота, стараясь высмотреть знакомое лицо. На демонстрациях я всегда теряла тех, кто со мной пришел, и вот сейчас потеряла мужа и стала его искать. Толпа напирала. Эхо голосов, казалось, лилось из всех динамиков. Плакаты с изображением Талегани, как грибы, вырастали повсюду: они были на стенах, дверях, в витринах книжных магазинов, даже на деревьях. Широкая улица перед университетом сужалась и расширялась, подстраиваясь под наши движения, и я долго шла, тупо раскачиваясь в ритме толпы. Потом остановилась у дерева, стала бить в него кулаками и плакать, плакать так горько, будто умер мой самый близкий человек и я осталась совсем одна в большом и страшном мире.
В сентябре 1979 года, перед началом нового семестра я только и занималась тем, что охотилась на книги из своей программы. Однажды в книжном я листала имеющиеся издания «Великого Гэтсби» и «Прощай, оружие»; ко мне подошел хозяин. «Если вам нужны эти книги, советую купить их сейчас», – сказал он, печально качая головой. Я с сочувствием взглянула на него и самоуверенно произнесла: «Спрос на эти книги слишком велик. Едва ли они смогут что-то с этим поделать – вы так не думаете?»
Но он оказался прав. Через несколько месяцев романы Фицджеральда и Хемингуэя стало очень трудно найти. Правительство было не в силах изъять все книги из магазинов, но постепенно закрыло ряд самых крупных магазинов литературы на иностранных языках и запретило распространение зарубежных книг в Иране.
Вечером накануне первого занятия я очень нервничала, как ребенок в первый школьный день. Я с особым тщанием выбрала одежду и просмотрела свою скромную коллекцию книг. Большинство я оставила в Америке у своей золовки; там же осталось мое антикварное зеркало, отцовский подарок. Я думала, что заберу их потом, не подозревая, что вернусь в США только через одиннадцать лет; за это время золовка раздала почти все мои книги.
В тот первый день я пошла в университет, вооружившись старым томиком «Великого Гэтсби», служившим мне верой и правдой. Он уже поизносился: чем сильнее я дорожила книгой, тем более потрепанной и обветшалой та выглядела. «Приключения Гекльберри Финна» еще можно было найти в магазинах, и я в предвкушении купила новое издание. А подумав, приобрела еще и «Аду» – в программу та не входила, я взяла ее на всякий случай.
Тегеранский университет построили в 1930-е годы, в период правления Реза-шаха. В главных корпусах были очень высокие потолки, подпираемые массивными цементными колоннами. Зимой от колонн всегда немного веяло холодом, а летом – сыростью. Память придала им исполинские пропорции, хотя на самом деле они наверняка не были такими большими. Странная атмосфера у этих громадных зданий тридцатых годов: их создавали для толп, отдельный человек никогда не чувствовал себя там уютно.
По пути на кафедру английского языка я рассеянно отметила, что у основания широкой лестницы разместились несколько стендов. На длинных столах – их было больше десяти – была разложена литература различных революционных группировок. Вокруг столов кучковались студенты, разговаривали, иногда ссорились, готовые в любой момент броситься отстаивать свою территорию. Воздух пропитался ощущением угрозы, хотя никто тут не был никому врагом.
То были судьбоносные для иранской истории дни. Разыгрывалась многоуровневая битва за облик новой конституции и дух нового режима. Большинство граждан, в том числе высокопоставленные представители духовенства, выступали за светскую конституцию.
